НАЗВАНИЕ: Увертюра для колыбельной
АВТОР: So Guhn
ПЕРЕВОДЧИК: Маста
ФЕНДОМ: Code Geass
ГЕРОИ: Лелуш Л./Наннали Л.
ЖАНР: Romance/Angst
РЕЙТИНГ: NC-17
ДИСКЛЕЙМЕР: ничего моего, как обычно.
ПРИМ. ПЕРЕВОДЧИКА: не стреляйте в пианиста...

Когда, где или как это началось, он не знал, где начинаются любые вещи… самонадеянно людям думать, что они это знают.
Запах зимы, он его не помнит, весна уничтожает это, холод падающего снега уступил место цветам (которые увядают в летней жаре). Он вспоминает, как следовал за ней, легкие и волшебные шаги, каждое движение, каждый звук вызывают электрический разряд в его позвоночнике. Развевающиеся волосы цвета карамели создавали ощущение присутствия чего-то мистического. Ей сказали не уходить далеко, но она не могла ничего с собой поделать… она всегда делала это, и Лелуш всегда будет шаг за шагом следовать за ней, безнадежно пробуя остановить энергичную девочку.
Она любила крутиться, кружева и шелка кружились в яростном танце, ей больше нравился фиолетовый и другие темные цвета, потому что они решительно отличались от мягких пастельных цветов Юфемии (и ее мать подшутила бы над этим – когда Наннали придет пора выходить замуж, она скорее оденет темно-красное платье, чем белое). Лелуш в конечном счете поймал бы ее, иногда слишком запыхавшийся, чтобы выразить свой протест словами, и они бы выходили у него отдельными слогами. Наннали бы сдерживала смех при виде его выражения лица – сдвинутые брови и искривленные губы (все только для нее). Он нашел бы время для выговора, и к тому времени ее недолгое удовольствие исчезнет, и она упрекнула бы его, что он никогда не станет так разговаривать с Юфи, на что бы он ответил, что Юфи никогда не станет так бегать. Но Наннали не думала, что если бы Юфи бежала так же, как она, то Лелуш стал бы с удовольствием преследовать ее.
Но никто не был так же энергичен, как она, сказал он. Преследование Юфи было легким и коротким, оно не заставило так биться его сердце, или так же работать его легкие. Это не было тяжелой работой. Он легко поймал Юфи, в то время как она…
Рука лежит на его груди, там, где должно быть сердце, сжав ткань его формы, темной… это был позор, темнота формы поглотит его здесь и сейчас, и никогда не отпустит, пока полностью не переварит.
Наннали уже не могла бегать, уже не могла улыбнуться, открытыми глазами смотря на брата, потому что он смешон со своей идеей, что она пропустит шаг, в то время как к Юфи он… и она прекратила бы тогда смеяться, она думает, что к Юфи он относится с большим предпочтением, и односторонняя игра, в которую она заставила их играть, больше не будет игрой… но они все еще будут на разных сторонах.
(- Ты хочешь жениться на Юфи больше, чем на мне?)
Наннали никогда не помнила, как это началось между ней и Юфи… та беседа, она просто не хотела иметь конкурента в привязанности Лелуша… нет, брата. Но это было там, где она была.
Его голова висит (позор, недоверие, искажение – только половина сказанных слов), он встает и выравнивается, вместо того, чтобы упасть. Ее розовые губы, глаза, которые никогда не смогут открыться, никогда не смогут увидеть его. Те дни, когда она использовала бы свой обычный аргумент (- Ты любишь ее больше, чем меня?), ушли. В его горле пересохло, словно во рту вдруг образовалась пустыня… но, наконец, глядя в ее смущенное лицо и слезящиеся глаза, ее дрожащие губы, он сумел выдавить из себя:
- Я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было.
Чем себя.
Чем мать.
Чем Юфемию.
И чем Сузаку.
Быть злым, быть хорошим, без разницы, какую маску он будет носить, лишь бы ей было приятно. Он любит ее больше, чем кто либо другой. Нет предела тому, что он перенес бы ради нее, если это – для нее, он сделает что угодно. Годы назад, когда она потеряла способность ходить, с того дня он умер. Он не был только Лелушем, он не был только принцем, он не был только ее старшим братом, он был прогнившим правосудием, когда черным, когда серым, он не возражал против этого светлого взгляда. (Но какой взгляд бы она бросила на него, она должна знать, она должна видеть? И он знает лучше, чем кто-либо, что есть множество вещей, которые можно увидеть с закрытыми глазами, узнает это в способе, которым его пальцы сжимают простыни… неуклюже, он не спит, он больше не просыпается как прежде. Поскольку С.С. здесь, это не то же самое, но память преобладает…) Звук хочет вырваться из его горла, но тишина душит его.
Он поворачивается к двери, пальцы медленно ложатся на холодную ручку, хотя он уже касался ее несколько часов назад, чтобы пожелать ей спокойной ночи (чтобы нежно поцеловать ее в лобик и заверить относительно десятков и сотен вещей, которые он делает или нет). Он поворачивает ручку и открывает дверь, ступая внутрь (она не должна знать, что это – он…). Это - шаги кого-то другого (хотя он не смеет вспоминать здесь имя Зеро), это и есть шаги Зеро, прямые и правильные, отличные от Лелуша, студента, брата… Он не находит способа держать этот шаг, и возвращается к ее кровати, присев около нее на колени. Он не осмеливается коснуться ткани, скрывавшей ее мягкое дыхание, вплоть до ключиц, там, где он и оставил ее. Ее изящные руки были скрыты под этим, где они сейчас? Сложены на животе? Раздельно – одна согнута в локте, а вторая вытянута прямо? Желание знать вызывает зуд в его собственных руках, и он подавляет его, царапая их.
Он медленно и спокойно закрыл дверь, был ли щелчок? Его пальцы приближаются к ее кровати, едва коснувшись простыней, его грудь болит, становится трудно дышать. Он проклинает воспоминания, поскольку они сформировали его, так же, как история сформировала мир, его пальцы уже были на ручке этой двери, он уже был в этой комнате. Сайоко дали выходной, и забота о Наннали легла на Лелуша (хотя Наннали протестовала, говоря, что не нуждается в помощи… и ощущая, что ее слова ранили его, зная, что она будет нуждаться в его помощи, она позволила ему…), и он ненавидел, ненавидит себя. Когда они жили в полном одиночестве вдвоем, в другом месте Японии, в этом углу мира, как дети, как слабые, забытые дети… он один заботился о ней, он делал это множество раз… но сейчас. Сейчас все было по-другому. Почему так стало? И хоть его руки не дрожали, это делали все его внутренности. Снимая обувь, чулки, расстегивая ее форму, ее белье и помогая ей переодеться в ночнушку. Поднять ее, в то время как тонкие, нежные руки обовьются вокруг его шеи. Его собственная рука скользнет по ее спине, находя устойчивое положение перед тем, как отнести ее в кровать. Она любит подсовывать его руку под ноги, он любит держать ее подобным образом – руки, держащиеся за него, ее голова под его подбородком…. Но это неправильно для него, любить это, неправильно желать подобной любви, потому что они… (и когда он разжимает пальцы, теплые, усталые и липкие, ему стыдно, он удерживает все эти чувства в своей груди, если бы он мог продолжать быстро соображать, револьвер выпустил бы пули, каждую пулю… если бы он только мог окончательно уйти в темноту ночи и не возвращаться к этому бредовому состоянию).
Его руки ложатся на кровать, он поднимается и наклоняется вперед. Падающий лунный свет, злая тень на ее мягком лице, тихое дыхание, щекочущее его щеку, когда он приближается, чтобы чувствовать его, слышать его… готовый подстроить собственное дыхание под ее. Он садится на кровать. Она дремлет, он не может сопротивляться и нежно прикасается к ее коже. Он не должен быть здесь. Он хочет поцеловать ее, поцеловать нежно, разделив ее губы. Те прежде осторожные пальцы скользят по прекрасной нижней губе. Он должен сойти с ума.
Он делает подобный вывод, думает это (думал это постоянно, уставившись в потолок, пробуя отдышаться, его темные волосы прилипли ко лбу, его лицо горит…). Он наклоняется вперед, неуверенный, беспокойный. Возможно, она уже проснулась, но это его не останавливает, и он мягко целует ее в щеку, опираясь на кровать обоими руками. И только он возвращается в прежнее положение. Его голова кружится, это не он, это просто сон, это - кошмар, он должен уйти, почему он здесь. Он желает, чтобы сюда донеслись звуки ночного города, тогда он сможет быть более предусмотрительным, но это покидает его (он ненавидит себя, он ненавидит это, это, он любит это, он любит ее, он нежно любит ее, он…), не должен сделать этого.
И ее голос разрезает тишину, в которой он пробовал переместиться, ее губы почти касаются его щеки, поскольку она поворачивается (будто чтобы посмотреть).
- Кто ты?
Она не слышала его шаги, она не слышала его голос, сейчас он (не ее старший брат), и, если бы еще была благопристойность в этом мире (мир, который был вокруг него, и он бы бросился из окна, оставил эту комнату…). Он – ее старший брат, он…
- Е-если вы не уйдете сейчас же, я буду звать на помощь.
Его дыхание замерло.
- Мой брат не простит тебя, независимо от твоих намерений, поэтому, пожалуйста, уйдите.
Ее голос поначалу дрожит, Наннали действительно добрый человек, нежный (принцесса), и он двигается быстро, когда его губы касаются ее… хоть и очень нежно, он чувствует себя испуганным подобным актом насилия. Ее плечи начинают двигаться, потому что она пробует отдалиться от него. Прямой отказ, нет, его руки держали ее плечи, его колено между ее ногами (которые не могут двигаться) и… все это не могло быть действительностью, но…
- Онии-сама! – И она зовет, зовет так громко, мучительно, отчаянно, красиво, что он не может не поцеловать ее снова…И только онии-сама, призываемый этим восхитительным голосом, и он (не) здесь. Она просит его остановиться, прежде чем снова позвать…
- Почему ты никогда не зовешь меня по имени?
И она находит опору в его словах, твердых, его голос так глубок, его голос (слишком похож на адвоката дьявола).
- Почему – Огорченно говорит он, его пальцы держат ее так мягко, как он только может, она стремительно понимает, что он фактически…
И это звучит, практически как иностранное слово (но не прерывисто, еще нет, потому что она не поверит в это пока…)
- Лелуш?
Этот звук, прежде чем он повернулся спиной к двери, придумав десять тысяч различных дел, которыми мог бы заняться вместо того, чтобы войти в ее комнату… был издан им, потому что услышал то, что хотел, но никогда не должен был услышать.
Он отдернул одеяло, ее руки медленно легли на его грудь. Она ежится от холода, с которым внезапно столкнулась, пока он не кладет руку около ее груди, пробуя сравнить их пульс.
- Онии-сама? – Кажется, что на краю его (ее) сознания звучит прекрасная баллада, и последняя нота должна быть спета с самым глубоким… Ее руки на его груди, потом одна охватывает его запястье, вторая же прикасается к щеке. Он думает о летнем дожде. О том, как однажды в том месте, где они скрывались, протекла крыша. И он прикрыл ее дешевой клеенкой и несколькими слоями ткани. И выскочил, чтобы купить зонтик. Но даже за иены, при том, что он предлагал двойную цену, никто не хотел продавать ему зонтик. Убитый этим, он шел домой, будучи остановлен за минуту до конца пути.
(- Молодой Британец, вам нужен зонтик?)
Красный зонтик из вощеной бумаги находился в полном противоречии с окружающим сумраком и побеждал его, ее темное кимоно напомнило ему о (платье, которое пришлось носить Наннали). Он предложил ей деньги, но она отказалась (достойный жест), настоящая японская женщина, которую он вряд ли увидит вновь.
И так он пошел домой, с нетронутыми деньгами и гигантским зонтиком. Он закроет им Наннали, чтобы хотя бы она осталась сухой (хотя сам он промок), потом придет Сузаку и будет смеяться над тем, что у кого-то подобно им есть такой зонтик (но все же поможет починить крышу). Тогда, когда Лелуш пришел домой, сияющий от успеха, весь промокший… Наннали мягко коснулась его щеки…
Совершенно так же, как и в этот раз.
У него нет лихорадки, но он чувствует (жар). Во рту пересыхает, и он начинает расстегивать ее ночнушку (пастельного желтого цвета, вряд ли бы она одела такую в прошлом). Готово, готово, готово, их всего пять, они совершенно круглы и одинакового размера. Его пальцы опускаются по ее коже, и он слышит ее вздох, опускаясь, пока его голова не ложится около ее правого бедра, а руки – у ее живота. Просто отдых и никакого желания двигаться. Теперь это отдалено, Наннали…
- Онии-сама? – Спрашивает она еще раз, и пусть ей все еще холодно, она говорит без прежнего беспокойства.
- Я не ожидал этого. – Говорит он ей мягко, его голос бодр, поскольку это был день, когда он сказал ей (- Я люблю тебя больше,…), а его выражение лица предназначено только для нее, пусть даже она никогда его не увидит.
Он не заканчивает предложение, но она понимает и кладет руки на его голову, слегка баюкая ее. Его уху немного неудобно, так как оно прижато к пуговице, но он не говорит ничего (больше). Тихо, и когда он уже думает о том, что будет пробовать найти здравомыслие – оно может быть найдено только во сне, Наннали спрашивает его, успокаивающе поглаживая его волосы.
- Ты нехорошо себя чувствуешь?
- Да. – Отвечает он.
- Тогда, - Продолжает она. – Я спою для тебя колыбельную, и тебе станет лучше.
Эту колыбельную пела им мать, при летней жаре или в дождь, когда они становились сонными, но не могли уснуть, слушая нежный голос матери, поглаживающей их волосы.

Небо готовится к трудному «завтра»
Сегодня вечером скажите «до свидания»
Закрывайте глаза и ложитесь отдохнуть.

Еще раз. Она поет это в третий раз и видит, что глаза ее брата закрыты, но все еще трепещут…
- Тебе не стало лучше?
Лелуш не хочет ей лгать, какой из него старший брат, какую поддержку он сможет ей предложить, если ей придется поддерживать его? Ему нужно защищать ее, ему нужно…
- Мне немного лучше. – Говорит он голосом, предназначенным только для нее, потому что это – добрый голос (что невозможно для Зеро).
- Спасибо, Наннали.
Нож режет масло намного проще ( - Правда - это…).
Она хочет облегченно вздохнуть, она хочет прекратить его тревогу, его… ( - Я не знаю, - Его пальцы изогнулись, а бедра надавили. Я не знаю ). Она баюкает его голову, с этой мягкостью, и его сердце плачет, разбитое, раненное. Наступит день, когда она (отклонит) его.
Ему кажется, что это случится сегодня.
- Наннали, - И он говорит ее имя неправильно, это прежний голос. Прежде, чем ты увидишь пулю, ты ее услышишь. Его руки лежат на ее бедрах (он часто так делал, когда был расстроен, когда был в смятении, клал свою голову ей на колени…), лицом он упирается в ее живот.
- Я хочу… - Если бы она не лежала, Наннали бы вопросительно наклонила свою голову (прекрасный акцент).
- Онии-сама?
Тот вопрос, вероятно, можно сравнить со змеем-искусителем, первым соблазнителем, кто обитал не колеблющейся кроне, но в спутанных корнях. Они уже не вернутся в детство.
- Я хочу, чтобы ты стала моей…
И резко (как будто его слова могут быть вредными, как будто она не сможет перенести это дольше, как будто она…) она должна чувствовать отвращение, думал он. Он разработал план свержения короля, но он должен понять мысли…
- Мы больше не дети.
Она продолжает, в каждом слоге звучит окончательность, но на последнем слове ее дыхание дрогнуло, заставив его дыхание рухнуть. (- Я – твоя…) Если эти слова и были на ее языке, то они потеряны, потеряны в чувстве его рта, обхаживающего сделанное ранее открытие (холодные, тонкие, горячие, грубые, нежные пальцы ниже, ниже), то опускающиеся дальше. Его губы, его язык, проходящий по ее коже, посасывающий тут и там, зубы, на мгновение уцепляющие сосок. Ее пальцы гуляют в его волосах (когда она находит их), только чтобы схватить еще более туго, чем прежде, она…
Держит его близко к себе, напряжена, и смотрит на него, пусть и не видя (Могут ли они вообще считаться детьми, после того, как сделают это?). Она притягивает его еще ближе, его горячее дыхание, ее влажная (и прохладная) кожа, она… (согласна) на то, что он (еще) не сказал.
- Наннали, я лю… - Кончиками пальцев она останавливает его губы (она хочет, чтобы они коснулись ее), и она не хочет, чтобы он сказал это (снова), не так вот. Он, успококенный… продолжает говорить, несмотря на ее сопротивление.
- Пути назад не будет.
Ее тело, в усилии приблизиться к нему, полуподнято, (чтобы соответствовать ему, хотя бы немного, чуть-чуть… это – не сила, которая свалила человека, это – их общая слабость, и она – не оба, она…) все/она опускается, ложится назад на матрас, простыни натягиваются под весом их тел.
- Все в порядке.
Ее голос (беспокойство, ослепленная лунным светом, ослепленная темно-красной завесой, все, что она видела после тех выстрелов и в тишине… тишина кричит) от последствий всех его действий, и того, что они никогда не должны были делать это (вне мечтаний, эти кошмарные вещи).
- Прости, прости меня.
Его голова поникла. Ее лицо чувствует его тень, и она мысленно придает его лицу чашевидную форму, обозначая знакомые кривые и линии, не забывая про то, что они обострились за прошедшее время.
- Тогда, онии-сама.
И, если бы она могла видеть, она бы увидела его глаза, устремленные на нее, опустошение, желание и угасание и…(темное индиго, слишком близко к красному) ее губы, за которыми он пристально наблюдал, внимательный к каждому слову (всегда).
- Я должна буду простить нас обоих.
Его пальцы нежно касаются ее шеи, ее ключицы, она чувствует, что он отдыхает… ее бедра прижаты его коленями к кровати. Она слышит шелест одежды – он снял свою рубашку, которую она найдет. Он берется за ее ночнушку, тянет изгибы ткани, она лениво поднимает руки, поскольку это скользит прочь. Ее спине становится холодно, и она наклоняется вперед (тогда он целует ее в лоб). Он тянется вниз, чтобы поцеловать ее шею, придавливает ее, одной рукой скользнув к ее груди, в то время как вторая дает о себе знать у ее бедер. Он опускается к ней один раз, другой, будто боясь касаться ее полностью… колебание, заставившее его дрогнуть.
- Онии-сама, онии-сама.
Она зовет его, тем самым голосом, которым пела колыбельную. Он пробовал удержать себя, и никогда это не было так долго. (Это неправильно, это неправильно, он неправ, и делает ее такой же, и она должна быть права, потому что, если он неправ, тогда она права, и наоборот быть не может, и поэтому она права и он так же будет…). Он расстегивает свой пояс, все проверенное, продуманное, просчитанное ушло, в голове осталась только звенящая пустота, так и должно быть, но, тем не менее, это – ложная и правдивая действительность. Пальцы натыкаются на пуговицу, молния… как в тумане, он тянется ей навстречу, она пробует ответить тем же, и… (воздержание) он дрожит, с его дыханием, ее дыханием, она прекрасна. Он не должен быть грубым, он хочет держать ее рядом с собой и никогда не отпускать, быть с ней рядом вплоть до конца света. Он будет пробовать исправить этот день, он найдет, что это не может быть исправлено, что нет только тяжелых, легких и необходимых решений, потому что иногда их нет вообще, и он обнаружит это (здесь).
Ее руки лежат на его плечах, они двигаются вместе, и это – ее кожа против его. Он не торопится, наслаждаясь каждым ее выражением, даже если он замечает его только краем глаза. Он любит ее, он любит, он любит ее. Убрав свои пальцы от ее бедер, он ногой раздвигает их, ее бедра, едва способные… (он ужасен, ужасен, ужасен, делать такое со своей милой маленькой сестрой, которая даже не может ходить, сестрой, которая действительно не видела его в…), скрежещет он зубами. На его лбу – капельки пота (ее лоб, мягко вздымающаяся грудь, это выражение лица, этот изгиб бровей, и все это было великолепно, и он сыт собой по горло, он ненавидит…) как он любит ее.
- Наннали, - Она – это все, что ему нужно, она - его воздух, ее безопасность, ее счастье – наивысшая цель, и только он может обеспечить это.
(Но это…)
Ее запястья свободно держались (поначалу), поднимаясь в бурном темпе. Просто быть рядом с ней было достаточно, этого должно было быть достаточно… и он держит их физически, на самом деле… Его нога прижимает ее, одежда скользит вниз, падает, сбивается в комок. Он хочет держать ее (навечно) и лихорадочен (потому что он болен, он должен быть больным, он должен…), он находится в ней и…
Ее голос, ее красивый, нежный голос: